к плечам, на нежный девичий овал лица, на скорые руки, и жалость к ней, пропадающей так никчемно, так не по-человечески, хватала его за горло.
Как помочь ей? Сколько раз заводил разговор, что в большом городе люди по-другому живут, что надо бы уехать в областной город, в общежитие устроиться или угол на первых порах снимать. А Наташа махала рукой, что ей и здесь хорошо. Кто где родился, тот там и сгодился, и нечего ей делать по городам и по чужим углам.
Вообще она последнее время стала как-то легче жить. Может, смирилась со своей участью, пережила беспокойный период. Все-таки уже двадцать восемь. Возраст. Чаще стала пропадать у своей подружки, вроде как и повеселела. Не сидела, как бывало, над книжкой, забывая листать страницы. А в то же время вроде и прихварывать стала. Вроде как-то с лица темнее стала. Может, с печенью что, а может, по женским делам неполадки. Филипп Трофимович сказал жене, чтоб поговорила с Наташей. Если что — анализы надо сдавать. Скоро каникулы, поехала бы полечиться, отдохнуть. И опять тайная мысль — может, встретит кого на отдыхе. Мало ли бывает. Не бессмертные они со старухой.
Да, проскочила, считай, жизнь. А для чего и жил-то — непонятно. Не было бы его на свете, что изменилось бы? Не родил бы Наталью? Велика беда — все равно на ней их линия и закончится. И дедов, и прадедов, и бабок, и прабабок линия. Работа? Уйдет он на пенсию, помрет ли — как было все при нем, как было до него, так и после него будет. И солнце всходило и будет всходить. И птицы как пели, так и будут петь. Природа. Зачем он нужен ей был, зачем породила она его? Иов родил Якова, Яков родил… кого он там родил? Это правильно, это так: род человеческий должен продолжаться. Но зачем-то нужен и каждый человек в отдельности, человек сам по себе. Не трава же он подзаборная, которая живет безо всякого смысла, семена вокруг сеет. Смысл какой-то от человека да должен быть. Невозможно это, чтоб не было смысла, только что не каждому дано знать, зачем он жил. Не гадает, не думает, а смысл свой исполняет. Может, и он свой исполнил уже. Вот хотя бы когда война была. А теперь он вот и не нужен. Вот и мается.
Как все просто было по молодости. Война — так воюй, защищай свою родину. Мирное время пришло — работай, старайся, чтоб людей не было стыдно да в дому чтоб достаток был. А уж когда дочь родилась, силы будто вдесятеро прибавилось. Целыми сутками мог работать что на заводе, что по дому и ни о каком смысле жизни не задумывался.
А теперь вот все. Выдохся. Зачем жить, кому нужен? Кому какая польза? Что есть он, что нет его.
Наталья сама себя прокормит. Жене старость обеспечена. Чего суетиться? Выйдет вот на пенсию, сядет на крыльцо и будет сидеть, покуривать да поплевывать, как старый дедка Павел. Да тому-то что! То один внук прошмыгнет, то другой, то сын, то невестка. Старшая внучка на лето приезжала с дитем, стало быть, с правнуком деда Павла, сели все на крыльцо, нарядились и давай на карточки сниматься. Смеху было, шуму на всю деревню.
Поймал себя Филипп Трофимович на мысли, что старому обезножевшему деду завидует, чуть слезы не выкатились. Ко всему еще и слезлив сделался.
Приказал себе встать. Но делать ничего не хотелось. Прокоротал воскресенье и рад был, что скоро вечер, скоро опять можно ложиться спать. Жена придумала на ночь ему головки маковые заваривать — вроде после такого чая спится лучше.
Утром в понедельник Филипп Трофимович как всегда отправился на работу. Вышел пораньше, потому что уже с неделю как не рисковал переходить через речку. Хоть и стоит еще лед, но все же теплело не один раз, лед подтаял, и если еще ходил кто по нему — так только из молодежи. Молодые ленивее стариков. Десять минут лишних пройти для них — в тягость.
Было морозно. Филипп Трофимович по высокому берегу пошел к мосту.
Прошел немного и остановился. Утро сегодня было особенное. Даже Филипп Трофимович в его нынешнем состоянии и то что-то почувствовал. Пахло снегом — чисто и остро, отдавая запахом свежих огурцов. Грело лицо — со стороны поселка всходило солнце. В оставшейся позади деревне верещали галки на овощехранилище — бывшей церкви. Весна.
Филипп Трофимович постоял, полузакрыв от солнца глаза, подышал немного, как учила дочка, — вдох носом, а выдох через стиснутые зубы, толчками.
Не давая смотреть, било солнце, но сквозь щелки век он все-таки увидел какой-то непорядок на реке: на слепящем белом снегу черное пятно. Пятно копошилось, и было совсем непонятно, что это такое. Если бы живой кто — человек ли, собака — двигалось бы туда пли сюда. А это нет… копошится, а не двигается. Видно, что копошится. Только не понять — что. И никак не оторваться, не уйти, словно приморозило к месту.
Вдруг колыхнуло всего, ожгло изнутри: а не человек ли это? Нижняя половина в воде, а верхняя держится, хватается за льдину!
Филипп Трофимович двумя руками загородил от солнца глаза и напрягся изо всех сил, всмотрелся. И вроде бы как увидел руки… голову в шапке-ушанке…
Он обернулся назад — никого из людей. Бежать в деревню? Пока туда да обратно — поздно будет. Что поздно? Поздно — если это человек. А если не человек? Всполошит людей, прибегут, а потом его же на смех подымут.
Коряга это, вот что, — приплыла успокаивающая мысль. Конечно, коряга. Это надо же — придумал человека. Кричал бы, если б человек. «Были бы силы кричать», — откуда-то из глубины шепнул тайный голос, так тихо, что едва расслышал. И тут же: а что шевелится, так проще простого — коряга в полынье, зацепилась суком за льдину, и река поворачивает ее туда-сюда.
Филипп Трофимович отпустил дыхание и перестал всматриваться. Черное снова стало пятном, корявым пятном и больше ничем. Так понапрягай глаза — и ангелов в небе увидишь, не только что… Он стоял и ждал, сам не зная чего и совсем забыв, что пора, что уже начало смены. Один раз, сам того не желая, опять напрягся, и опять что-то почудилось… «Глупость», — обругал себя Филипп Трофимович. Он обернулся еще раз назад — никого. Может, конечно, и не коряга, другое что, мало ли какой мусор на реке — не поймешь.
